– Вот-вот, мам. Пора избавиться от Кэти Кайзер, – сказал Брэйди.

Красные отметины не исчезали; пришлось добавить крема. Когда шея была заштукатурена полностью, миссис Коллинз переключилась на лицо. Перед Рождеством требовалось привести себя в порядок. А иначе что о ней подумают? Она ведь нынче Кэтлин Коллинз. Нельзя допустить, чтобы посторонние заметили Кэти Кайзер.

Боже, какая ты уродина, Кэти Кайзер.

Она жирно накрасила губы ярко-алой помадой, но получилось как-то нелепо. Ну не выглядела она как Кэтлин Коллинз. А выглядела как жалкая Кэти Кайзер, впервые в жизни накрасившая губы и тут же ставшая похожей на проститутку. На гулящую девку. На клоуншу. Да, физиономия в самом деле клоунская.

– Бабуля хочет, чтобы ты почувствовала себя красавицей, – настаивал Брэйди.

Миссис Коллинз не жалела тонального крема. Накладывала слой за слоем. Мазала, как масло на хлеб. А все равно было недостаточно. Она порылась в ящике. Достала жидкий бронзатор и налила в ладонь. Господи, о ладонях-то она совсем забыла. На ладонях сплошные шрамы. Они не имели никакого отношения к ухоженным рукам Кэтлин Коллинз. Они остались от Кэти Кайзер.

Боже, какая ты уродина, Кэти Кайзер.

Миссис Коллинз нанесла бронзатор на кисти рук. Поверх всех шрамов. Поверх всех воспоминаний. Но слой оказался недостаточно толстым. Сквозь него все равно просвечивала девочка под окном теплой кухни. Пришлось добавить еще. Потом тени для век. Подводку для глаз. Помаду всех оттенков. Натерла все тело. Все равно недостаточно. Шрамы было не спрятать. Миссис Коллинз не жалела дорогого макияжа, но Кэти Кайзер просвечивала сквозь любой слой. В слепой панике заметавшись по ванной комнате, миссис Коллинз искала, чем бы еще замазать каждый дюйм своего тела, но все косметические средства закончились.

Осталась только краска.

Миссис Коллинз сгребла оставленные рабочими банки и одну за другой откупорила ножом сына.

– То, что надо, мам, – поддержал ее Брэйди.

Остановившись перед зеркалом, она стала наносить на лицо краску. Сначала нежно-серую грунтовку. Затем толстый слой белил. Потом начала поливать прямо из банок. На голову. На все туловище. А зуд под шеей так и не прошел. Сколько ни лилась краска, миссис Коллинз никак не могла ощутить себя красавицей.

Это потому, что ты уродлива нутром, Кэти Кайзер.

Голос вернулся. Она заподозрила, что в этот раз не сумеет одержать верх. Вероятно, голос был прав. Ну конечно же, подумалось ей. Голос прав. У меня уродливое нутро, все в шрамах. Там-то и прячется Кэти Кайзер. Вот там и нужно залить ее краской.

– Мам, – негромко позвал Брэйди.

– Что, Брэйди? – откликнулась она.

– Помнишь, как ты подумала: должен ведь найтись хоть кто-то, хоть какой-нибудь родитель, который мучит своих детей, притом что его самого в детстве не мучили?

– И что дальше?

– Ты сказала, что, услышав про такой случай, сможешь умереть спокойно.

– Да, – подтвердила она, и по белилам на щеках потекли слезы.

– Так вот: я доподлинно знаю, что такой человек существует, – тихо сказал ее сын.

У нее гора с плеч свалилась. Миссис Коллинз с улыбкой принялась ножом размешивать краску, словно походный суп на костре. А затем поднесла банку к губам. И подумала, что все это, скорее всего, не взаправду. Наверняка она уснула в ванне и видит сон – иначе как объяснить горящий взгляд сына? Черные глаза светились, как два уголька, брошенных в детский чулок.

– Скажи, мама: ты хочешь узнать, кто был первым родителем, который обрек своих детей на муки, хотя его самого в детстве никто не мучил?

– Хочу, Брэйди. Говори, не тяни.

Брэйди уселся на мраморную столешницу лицом к матери. У него почему-то изменился голос, и у нее в жилах похолодела кровь, будто какая-то сила отбросила ее в юность, на задний двор. Она узнала этот голос. Голос отца. Протяжный, как на его допотопной сорокапятке, поставленной на тридцать три оборота в минуту.

– ОтвЕт: боГ.

Вот тогда-то миссис Коллинз и опрокинула в себя банку краски, дабы полностью замазать нутро Кэти Кайзер.

Убить шептунью.

Раздобыть ключ.

Славный человек поднял чердачную лестницу, и они выбрались из укрытия. Из холодильника. На утренний свет. Кристофер был невидим для всех, кроме славного человека, но это не помогало разогнать страх. Всю ночь шептунья рыскала по воображаемому миру. Караулила их. Расставляла западни. Готовилась.

– Идем, – сказал славный человек. – Отыскать ее нужно засветло. Это даст нам преимущество.

Поиск начали в лесу. Шли по своим следам в обратную сторону. Тропа привела на поляну, а поляна привела к дому на дереве. Славный человек повторно взобрался по лестнице, чтобы проверить, нет ли следов взлома. На двери появилась краткая надпись. Сделанная кровью.

Славный человек попытался спрятать свой страх, но Кристофер все подмечал. Страх прибывал с каждым шагом. Страх внушало не то, что уже найдено. А то, что еще не найдено.

Лес будто вымер.

Казалось, воображаемый мир опустел. Или прячется за углом. Выбирает удобный момент, чтобы нанести удар. Битый час они искали ее в лесу, но все напрасно. Им попадались лишь оленьи следы. Попробовали идти по этим следам, но следы замыкались в круг, как начало дороги, вымощенной желтым кирпичом. Это была обманка. Это была игра. С каждым шагом Кристофер все острее чувствовал, что шептунья играет с ним в кошки-мышки. Как маленькая девочка – в прятки. Пережидая светлое время суток. Дожидаясь темноты, когда можно будет прокричать…

«Кто не спрятался – я не виновата!»

Они вышли из леса. Кристофер едва поспевал за славным человеком, который быстро и бесшумно пробирался сквозь заросли кустарника. На улицах было безлюдно. Даже человеки-почтари не попадались на глаза. Но свежие следы остались. Тысячи следов на асфальте. Точечные, оставленные каблучками-шпильками. Большие, оставленные ботинками, сандалиями и босыми ногами. Попадались и детские. Некоторые сопровождались отметинами от стариковской трости. А иные – от одной ноги. Или от ступни без пальцев.

– Откуда к нам пришли почтари? – спросил Кристофер.

– Они обитали здесь всегда. Это ее войско.

– Может, нам удастся изменить их судьбу? Разрежем путы, что удерживают их вместе, и всех освободим, – предложил Кристофер.

– Как-то раз я попробовал. Распорол пряжу, которой были зашиты рты одной маленькой девочки и ее сестры.

– И что произошло?

– Они чуть не съели меня живьем.

Славный человек приблизился к старому угловому дому, где некогда жил Дэвид Олсон. Сейчас там никого не было. Ни шептуньи. Ни Дэвида. Ни почтарей. Зато осталась начертанная кровью надпись на окне спальни Дэвида.